Охота на изюбря - Страница 111

111

Удивительным образом обнаружились у комбината и союзники, и самым неожиданным и полезным из них оказался Сенчяков – тот самый директор вертолетного завода, который добровольно стал вассалом Извольского. Услышав, что АМК, а стало быть, и его вертолетный завод, отходят к московскому банку, Сенчяков встал на дыбки, а разгневанный железобетонный коммунист – это та еще сила, доложу я вам.

Сенчяков принялся собирать митинги, на которых клеймил сионистский московский режим, вывозил рабочих в автобусах в областной центр и в конце концов принялся за организацию похода ахтарских металлургов в Сунжу. Поход должен был продолжаться две недели и завершиться миллионным митингом протеста на площади перед областной администрацией.

Область была бедная, угольная, электорат в ней был преимущественно протестный, и усилия Сенчякова быстро разожгли из искры пожар четвертой категории сложности. В скором времени о том, что прихвостни Международного валютного фонда по заданию западных конкурентов намерены разорить самое крупное в области предприятие, знали в каждом рабочем поселке и в каждой шахте. У Черяги волосы дыбом вставали, когда он читал статьи, напечатанные в диких марксистских листках, в изобилии рассовываемых по почтовым ящикам. Там не хватало только обвинений в том, что в банке «Ивеко» служат по пятницам «черную мессу», а на работу туда нельзя поступить иначе, как растоптав ногами крест и поцеловав председателя правления банка в срамное место. Черяга на месте «Ивеко» немедленно подал бы в суд на автора статьи, редактора и корректора, но банк не снисходил до таких мелочей. И напрасно. Листки пользовались бешеной популярностью, а содержание их совершенно бесплатно пересказывалось пенсионерами в очередях, собесах и за бутылкой водки.

Сам Извольский, который всегда считался типичным «новым русским» и на коммуниста глядел примерно как на дохлую крысу, невзначай обнаруженную в ящике стола, никогда бы не смог организовать такой эффективной кампании в защиту завода. Максимум, что бы он мог – это напечатать в крупных газетах несколько статей с туманными обвинениями в адрес «Ивеко», – обвинениями, которые были бы совершенно непонятны широкой публике и за которые бы «Ивеко» как раз потащил бы журналиста в суд.

Все это делалось, как всегда у Сенчякова, грубо, открыто – например, строчка на печатание марксистских листков была на голубом глазу заложена им в бюджет вертолетного завода! – но грубая эффективность народного гнева служила ему надежной защитой. Налоговую проверку, которая несомненно обнаружила бы марксистскую строчку, разъяренные рабочие просто не пустили в заводоуправление.

Вячеславу Извольскому было плохо в Москве.

Вот уже несколько лет он не отделял себя от комбината – огромного, дыщащего жаром и копотью чудовища, раскинувшегося на доброй сотне гектаров посреди сибирской равнины, – с бесконечными лентами прокатных станов, с бенгальскими огнями углерода, сгорающего над льющимся в ковши чугуном, с тяжелыми толкачами, снующими, подобно медлительному гигантскому челноку, вдоль узких бойниц коксовых батарей.

Ему было бы легче болеть в Ахтарске – но о перелете нечего было и думать, и генеральному директору оставалось тосковать – в то самое время, когда комбинат трясло и лихорадило.

Финансовые неурядицы не проходят бесследно для собственно производства: интриги банка влекли за собой беспокойство партнеров, беспокойство партнеров заставляло их диктовать комбинату невыгодные финансовые условия, невыгодные условия кончались переменой марок углей и поставщиков руды, и от этого возникали десятки технологических проблем, которые надо было решать на месте, стоя обеими ногами на утоптанном, усыпанным углем снегу возле коксовой батареи, а вовсе не по телефону из московской больницы.

В середине декабря, чтобы проучить зарвавшихся поставщиков, Извольский приказал перейти на руду с Черемшинского ГОКа, перерыв в поставках составил почти неделю, и всю неделю домны и аглофабрика были вынуждены довольствоваться сухим пайком старых запасов. Извольский распорядился уменьшить загрузку домен, на пятой домне, самой крупной в Азии, выдававшей до восьми тысяч тонн чугуна в сутки, снизили форсировку.

Пятая домна, более известная на комбинате как «Ивановна», была любимицей Извольского и работала как часы, – нагрузка на ней не уменьшалась даже во время летних шахтерских забастовок. Но из-за снижения форсировки и перемены в составе сырья с домной вдруг что-то приключилось, выход металла резко уменьшился, все руководство комбината неделю не вылезало от пятой домны, а Извольский, в Москве, бессильно бранился по телефону, чувствовал, что только отрывает людей от дела, – и от этого бранился еще больше.

Беда с домной была в самом разгаре, когда потихоньку поправлявшийся Извольский внезапно подхватил грипп от одной из медсестер. И не какой-то простой, а скверный, с высочайшей температурой, из тех, что в двадцатых годах именовались «испанкой». Ирина заразилась от него, и ее увезли болеть в гостиницу.

Служба безопасности ходила на ушах, медсестру проверили, опасаясь изощренного коварства банка, но так ничего достоверного найти не смогли и удовольствовались тем, что выгнали ее с работы.

Денис вернулся из Швейцарии 31-го декабря и сразу поехал в больницу. Извольского вновь перевели в реанимацию, он лежал весь красный и неподвижный, накачанный какими-то дурными антибиотиками, и, казалось, почти не слышал ничего, в чем ему отчитывался Денис. Только в конце разговора веки его слегка дрогнули и поползли вбок, как люки, закрывающие шахты баллистических ракет, мутно-голубые глаза глянули на зама.

111